Ильдар Абузяров. Роман и Коран. Будущее мусульманского романа в контексте глобализации.
Ильдар Абузяров. Роман и Коран. Будущее мусульманского романа в контексте глобализации.
Вместо введения
Я как раз дочитывал роман Орхана Памука «Меня зовут красный», когда мне предложили написать статью на тему «Глобализация и мусульманская литература». Это предложение выглядело тем более странным, что я не являюсь ни филологом, ни литературоведом. Единственное что я мог предложить - это опереться на свой литературный опыт и воспользоваться помощью Памука. И хотя речь в вышеуказанном романе Памука идет о художниках, я посчитал эти цитаты вполне применимыми и к художественной культуре в целом.
К примеру в турецких домах телевизор покрывают кружевной салфеткой. Этого вы не можете увидеть у американцев. Это турецкая манера использования телевизора и представляет собой материально выраженную культуру в её заимствованиях с Запада и одновременно противостоянии глобализации или ассимиляции. Но этими же кружевными салфетками украшены и книжные полки. И, странное дело, вы открываете старинную книгу и видите очень похожую на кружева каллиграфическую вязь, будто книгу не переписывал искусный каллиграф, а вязала умелая хозяйка или будущая невеста себе в приданное.
Ориентализм, как пионер глобализации
Прежде всего, следует оговориться, что как мусульманские авторы нами рассматриваются все авторы-выходцы из мусульманского мира (так называемый Дар-ар-Ислам), которые создают свои произведения, опираясь в первую очередь на богатейшую культуру и историю ислама, с его собственной системой уникальных символов и ориентиров, а также собственной шкалой ценностей.
И здесь надо заметить, что очень долгое время Дар-ар-Ислам жил замкнутой, ориентированной только на себя культурной жизнью: «просвещенная Европа» где-нибудь в Багдаде или Дамаске воспринималась как задворки цивилизации (Саратовсая глушь). Никому в мусульманском халифате она не была интересна и тем более нужна.
Европейцы же, наоборот, с огромным интересом смотрели на своих восточных соседей. Во многом, это было обусловлено спецификой развития буржуазного общества и поисков новых рынков сырья и, конечно, рынков сбыта. Неслучайно в этом контексте появление именно у европейцев такого академического направления как ориентализм.
Представить себе нечто подобное ориентализму на востоке (ну, например, чтобы где-нибудь в Багдаде появился кружок любителей западной поэзии) в мусульманском мире того времени просто невозможно.
Колонизаторскую основу ориентализма хорошо показал в своем труде «Пионеры колонизации: ориенталисты» известный специалист-востоковед Эдвард Саид.
Что касается России, то не отставала от европейской и отечественная классическая школа. Так, в казанском университете была создана кафедра востоковедения. Хорошо известно, что Российская империя, присоединяя к себе все новые восточные территории, остро нуждалась в специалистах-востоковедах и переводчиках.
Как нас научили за последнее десятилетие товарищи-капиталисты, рынок литературы – это тоже рынок. Он зачастую требует произведений на злобу дня и экзотически-завлекающих и эзотерически- (будто бы) пугающих. Вот так и стали в западной литературе появляться различные Байроны, Киплинги, Лоуренсы Аравийские. В наше время не брезгуют поэксплуатировать восточную жилку и такие утонченные интеллектуалы, как, например, Роберт Ирвин, сделавший себе имя на «Арабском кошмаре», научных трудах об исламе и комментариях к «Тысячи и одной ночи», на составление которых у него ушло пять лет.
Кстати, Л.Н. Толстой, которому в свое время не удалось доучиться на факультете востоковедения в Казани, активно использовал в своих кавказских повестях набранный им за месяцы учебы татарский словарный запас.
Что касается не высокой литературы, а бульварного развлекательного чтива, то, думается, недостатка в нем не было никогда. Ислам и мусульмане все чаще становятся материалом для сюжетов в популярной литературе и желтой прессе на Западе.Тенденцию к использованию западными писателями исламской темы в фантастических жанрах с 1970 по 1995 г. исследовал д-р Анас С. аш-Шайк Али. В своих исследованиях он обратился к 360 книгам, популярным на Западе: шпионским триллерам, романтическим произведениям, сочинениям о ядерных и биологических катастрофах, детской фантастике. Выбор в качестве рубежа 70-го года не случаен. Именно тогда начинается период нефтяного эмбарго, гражданской войны в Ливане, войны в Персидском заливе, революции в Иране, а затем экономического спада начала 80-х. Это привлекло дополнительное внимание к Исламу.
Книги, которые изучал д-р Анас, хорошо расходятся и являются доступными. Это – легкое перегруженное примитивными идеями чтение с элементами секса и насилия. В них постоянно встречается образ мусульманина-террориста с мечом (кинжалом) или автоматом Калашникова в руках. Многие книги довольно быстро переводятся на несколько европейских языков.
Вот названия лишь некоторых из них: "Малиновый Джихад", "Земля неверных", "Арена сатаны", "Жар Рамазана", "Смертоносные духи", "Священная война"... и, конечно, любовные романы, с до боли знакомыми отечественному потребителю названиями (6).
На переднем крае любви
Парадокс, но именно романам легкого любовного содержания удалось найти отклик в сердцах первых мусульманских читателей – турок. Турция, находясь на переднем крае военного и экономического взаимодействия с Европой, первой ощутила всю ущербность и отсталость своей социально-экономической системы. В то время как в странах Европы бурно развивались капиталистические отношения, Османская Турция продолжала существовать за счет ресурсов, завоеванных предками. Но, начиная с поражения под Веной в 1683-м и Карловацкого мира 1699 года, территория Османской империи неуклонно сжималась, словно шагреневая кожа. Ощущая неминуемый крах и хоть как-то пытаясь спасти положение, в середине XIX века султан Абдуль Азиз I подобно Петру I в России посылает своих подданных на учебу в Европу, и особенно во Францию.
Примерно в то же время Юсуф Кемаль Паша переводит первый любовно-приключенческий роман с очень символичным названием «Телемаг» на турецкий язык. Результат не заставил себя долго ждать. Уже в 1872 году Шамсетдин Саами пишет первый турецкий роман с характерным названием «Любовные истории Талята и Фытнат». И пошло-поехало. Тенденция стала необратима и имела огромные последствия для всего мусульманского мира. Надо сказать, что любовными романами на турецком языке зачитывались и основатели татарской литературы, например, Гаяз Исхаки. И это в то время, когда в Казани можно было спокойно купить «Анну Каренину» или «Преступление и наказание».
Надо сказать, что устная прозаическая форма в Дар-ар-Исламе имела хождение очень давно, с периода завоевания арабами мировых центров городской цивилизации. Распространение городской культуры приводит к изменению жанрового и тематического состава литературы исламского мира. Возвышенная, стандартизованная, растянутая касыда устарела. Горожане были куда беспечнее бедуинов, они требовали от литературы не призывов к подвигам, а прежде всего развлекательности. В художественную литературу приходит проза, до сих пор имевшая хождение только в научных и богословских трактатах.
Широкое распространение и популярность в самых разных кругах получили макамы (в буквальном переводе "речи нищих") – рассказы и анекдоты из народного быта. Макама – специфический арабский жанр, аналог которому трудно найти в европейской литературе. В макаме сочетаются стихи, проза и рифмованная проза, фантастические приключения и реальная жизнь, душеспасительные проповеди и полупристойные анекдоты (7).
Главная цель макамы – развлечение людей по вечерам. В ней симпатичный веселый авантюрист обманывает честных людей, а иногда сам попадается на крючок и бывает бит. Рассказ о приключениях ловкого мошенника нашпигован загадками, стихотворными экспромтами и поучительными притчами. Это те самые истории, что рассказывают дервиши в кофейнях. Это те самые истории, что меддах рассказывал братьям-художникам от лица дерева, собаки, лошади, красного цвета, и того же дервиша, высмеивая при этом ненавистного ему проповедника из Эрзурума.
Думается, что из макамы выросли имевшие хождение во всем мусульманском мире притчи о Ходже Насреддине и известные во всем мире «Сказки тысячи и одной ночи». Помните, Шахерезада рассказывает сказки для развлечения падишаха.
Но главная прелесть макамы заключается даже не в сюжете, обычно довольно неприхотливом, а в языке, которым она написана. Макама должна не просто рассказывать историю, она должна удивлять слушателя мастерством рассказчика. Часто встречающиеся рифмы, насыщенность метафорами, эмоциональность, эффектные сравнения и красивые обороты речи делают макаму узнаваемой с первых строк.
Языковые ухищрения проникают и в поэзию. Поэты стремятся к тому, чтобы стихи поражали не только звучностью и образностью, но и техническим мастерством, необычностью формы. Что в свою очередь вело к возможности через стихотворные формы изложить сложные философские взгляды. Так появляются не только прекрасные образчики суфийской поэзии в исполнении Хафиза, Джами, Руми, но и огромные любовные эпосы, романы в стихах, такие как «Лейла и Меджнун» Физули, «Шахнаме» Фирдоуси, «Хосров и Ширин» Низами, «Хюсн и Ашк» Шейха Галипа. Тоже по своей сути суфийские.
Закрытость общества, его строгая иерархия и разделение на мужскую и женскую половинки вылилось в не имеющую в средневековом мире аналогов по своей страстности стихотворную строку. Стихи были тем кодом, с помощью которого вольнодумцы высказывали свои взгляды на мир, а влюбленные обменивались весточками…
Причем надо сказать, что сюжетная сторона этих романов, как и индийских фильмов, была очень однообразна, и состояла из трех основных ходов, сопровождающихся тремя видами переживаний:
1 – горькое чувство расставания,
2 – преодоление трудностей, рвение, сопровождаемое чувством желания и энтузиазмом,
3 – воссоединение или встреча, вместе с соответствующим им воодушевлением и самой любовью.
Как видим, все очень банально, зато каждый шаг пронизан символикой, хоть отбавляй. Как мы уже замечали, поскольку вся мусульманская литература выросла из суфизма и им же подпитывалась, то в трех частях сюжета, очевидно, прослеживается любовь к Аллаху, изгнание из рая и стремление к соединению с Всевышним.
Остается непонятным, почему настолько примитивный, я подчеркиваю, примитивен, а не зашифрован, что нашел в сердцах неискушенных турчанок и турок достойный отклик? А может быть, здесь все дело в том, что любовный французский роман произрастал из рыцарского и из песен трубадуров, поэзия которых в свою очередь произрастала из страстной суфийской поэзии (действительно, продержавшиеся около 800 лет в Андалусии арабы дали через свою поэзию толчок развитию трубадурской поэзии)?
Трудно сказать. Но в любом случае романтичные девушки и пылкие юноши Стамбула были подготовлены для любовного французского романа, до дыр зачитывая «Лейлу и Меджнун» Физули, «Шахнаме» Фирдоуси или «Хосрова и Ширин» Низами. Так, главная героиня Орхана Памука Шекюре говорит: «Есть один эпизод из истории Хосрова и Ширин, который все знают; и мы с Кара часто говорили о нем. Шапур хотел, чтобы Хосров и Ширин влюбились друг в друга. Однажды, когда Ширин с приближенными выехала на прогулку, Шапур потихоньку повесил на ветку дерева в саду, где они отдыхали, изображение Хосрова. Увидев рисунок, Ширин влюбилась в красавца» (2, с. 54).
Таким образом круг замкнулся. И в нем не оказалось места для социально- психологического (Анна карениена, например) романа. Почему?
Роман и христианство
На наш взгляд, здесь опять сказалась специфика разности культур, а точнее, религиозного мировоззрения и мировосприятия.
Как точно заметил известный турецкий писатель Ахмед Хамзи Танпынар (8).
На западе быстрому развитию социального романа очень помогло христианство. В христианстве есть такое понятие, как первородный грех, от которого избавляешься вступлением в лоно христово через крещение. В Исламе понятие первородного греха отсутствует. По Исламу, каждый ребенок невинен как ангел, каждый ребенок уже рожден мусульманином, то есть покорившимся Аллаху.
Еще одним отличием Ислама и христианства можно считать различное отношение к окружающей действительности. По Исламу, мир вокруг нас божественен по своей сути, каждую секунду и в любом проявлении. Христианство же четко разграничивает мир горний и мир дольний. Вспомним хотя бы знаменитое «Богу богово, кесарю кесарево». А если сюда прибавить и разное в Исламе и христианстве представление о могуществе Сатаны (Шайтана), то страх за каждую секунду, преследуемый адепта христианского вероисповедания, заставляет его внимательней, с опаской, относиться ко всему окружающему. В Исламе же все происходит по воле Всевышнего, а Аллах милостив.
Так, по Памуку: «Если бы мы шли по европейскому рисунку, то, повернув» с площади «на улицу, мы вышли бы из рамки и из рисунка; если мы – в рисунке мастеров Герата, мы прибудем в место, назначенное нам Аллахом; ну а если мы в китайском рисунке, мы не сумеем выйти за его пределы, потому что китайский рисунок идет вдаль, никогда не кончаясь» (2, с. 306). Так и хочется добавить, что, повернув с площади на улицу европейского рисунка, мы бы вышли за рамки, потому что улица в Париже полна опасностей и искушений.
Прививаемое чувство первородного греха и греховности не горнего мира толкало христианина с детства на постоянное самоедство. Таковы корни психологического романа. Корни достоевщины.
И тут вступает в действие ещё один аспект разности двух мировых религий, связанный с исповедью. В христианстве, и особенно сильно в католичестве, развит институт исповеди. И она – исповедь – возможно, и есть основа психологического романа.
Что касается социального романа, то его корни следует искать в зарождении буржуазного общества. Известная марксистская теория появления романа принадлежит Георгию Лукаксу. После него эту теорию развивал Люсьен Голдман. Суть этой теории состоит в том, что роман – голос буржуазии (10).
У буржуазии, гласит эта теория, появилось три основных инструмента, с помощью которых она могла заявить о себе: это роман (литература), виолончель (классическая музыка), и полотно (живопись). Так, Орхан Памук устами своего героя, размышляющего о распространении европейского рисунка на восток, верно подмечает: скоро «даже глупый портной, ничего не понимающий в рисунке, захочет, чтобы его на портрете изобразили не рядовым мастеровым, каким он является, а несравненной, исключительной личностью» (2, с.223). Здесь мне почему-то вспоминается Рембрандт и его буржуйчики в мантиях с царскими цепями из золота. Так и хочется, памятуя об алчности Рембрандта, привести цитату из Памука, что стиль всего лишь изъян: «…стиль – это не то, что художник сам сознательно выбирает, это – скрытый изъян, выявляющий прошлое художника, его забытые воспоминания… когда по всему миру распространилась манера европейских мастеров, то слабости, изъяны, недостатки, которых раньше стеснялись и старались избегать, чтобы не выделяться, стали с гордостью называть «индивидуальной особенностью», «стилем». Теперь, когда многие художники хвастают своими недостатками, мир станет еще более разнообразным, но еще более глупым и, конечно, в нем увеличится число пороков» (2, с.487).
Итак, буржуазное общество, как доходчиво объяснил Маркс, ведет людей к отчуждению. А если к отчуждению еще прибавить ощущения греховности и ущербности окружающего мира в целом и себя в частности, да еще наложить на это исповедальную традицию, то западный роман, вероятно, и действительно вырастает из низкого статуса, из осознания собственной ничтожности и униженности, и, как следствие, желания эту ничтожность преодолеть. А преодоление чувства недовольства и искупление возможно только через исповедь. Отсюда выплеск своих страстей через музыку, выпячивание собственной индивидуальности через портрет, выплеск пороков через исповедальный поток сознания на страницы, т.е. богоборчество и богоискательство через искусство.
В Исламе же института посредничества между Всевышним и человеком нет. Нет в Исламе и исповеди. Каждый мусульманин во время молитвы напрямую обращается к Аллаху за помощью, наставлениями и просьбами в искуплении грехов.
Это вовсе не значит, что мусульманин не смотрит вглубь себя – ещё как смотрит. Но только вот не говорит об этом ни с кем. Грех остается между Аллахом и человеком. В Исламе (суфизме) вообще не принято выставлять свое «я» – гордыню (нафс). «Шайтан – это тот, кто говорит: «я», это тот, у кого есть свой стиль, кто разделяет Восток и Запад…» (2, с.370)
А потому, когда убийца-художник у Памука начинает говорить о своем «я» и своем грехе, то говорит об этом следующими словами: «Раньше я боялся не только шайтана, но даже самых незначительных признаков зла внутри меня. Теперь я чувствую, что внутреннее зло можно выдержать и оно даже полезно художнику. После убийства у меня несколько дней дрожали руки, но рисовать я стал лучше: я использую более яркие и смелые тона и – это очень важно – я вижу, что сила моего воображения творит чудеса» (2, с.134). И как продолжение: «Глядя на… рисунок (автопортрет – А.И.) ночами при свете свечи… я впервые почувствовал, что Аллах покинул меня, и понял: одиночество вынуждает меня водить дружбу с шайтаном. Если бы я действительно находился в центре вселенной – а когда я смотрел на рисунок, я страстно хотел этого, – я чувствовал бы себя еще более одиноким, несмотря на окружающие меня вещи… моих друзей… Я не боюсь, что другие будут мне поклоняться, так как я – яркая личность, более того, я хочу поклонения» (2, с.517).
Альтернативой чему является монолог дерева: «Благодарю Аллаха, что меня нарисовали по-нашему. Не потому, что, будь я нарисовано европейским способом, стамбульские собаки сочли бы меня настоящим и прибегали бы мочиться у моих корней. А потому, что я хочу не просто быть деревом, а еще и нести какой-то смысл» (2, с.69).
Вот так. И в связи с вышесказанным далеко не случайными, на наш взгляд, являются все эти Джойсовские и Прустовские потоки сознания. И в особенности, зарождение у Фрейда в голове теории психоанализа, в то время как в османской Турции только нарождались первые робкие попытки написать не любовный роман. Попытка неудачная в прямом и переносном смысле В прямом, потому что основоположнику реалистической школы и прекрасному рассказчику Омару Сейфеддину, так же, как и Чехову, не удалось дописать ни одного из задуманных романов.
В переносном, потому что ни одному мусульманскому автору за весь XX век так и не удалось достичь высот литературы, покоренных такими мэтрами реалистической школы как Толстой, Бальзак, Достоевский, Гюго. Почему – думается, причина в том, что буржуазному обществу в его классической марксисткой трактовке в исламском мире, похоже, так и не суждено было зародиться.
Роман и Коран
Кстати, о богоборчестве. Ещё одна любопытная теория, касающаяся причин отсутствия среди классических произведений мусульманских общин романа, принадлежит Эдварду Саиду.
По Эдварду Саиду, авторитет Корана не позволил появиться или развиться другим текстам. Эдвард Саид замечает, что в глазах мусульман Коран обладает одним качеством или чертой, которую богословы обозначили как Иоджаз (Совершенный), означающее, что Великий Коран самый совершенный текст, и люди не могут создать что-либо подобное. И что другие книги против него бессильны. «Скажи: «Если бы собрались люди и джинны, чтобы сделать подобное этому Корану, они бы не создали подобного, хотя бы одни из них были другим помощниками» (1, с. 239, сура «Перенос ночью», аят 88).
Ещё Эдвард Саид замечает одну очень важную особенность. В последней из ниспосланных суре Корана «Трапеза», в 5-м аяте Аллах говорит: «Сегодня я совершил для вас вашу религию, и закончил для вас Мою милость…» (1, с.102), то есть закончил Коран.
Коран, пишет Саид, полный, законченный текст. И так он воспринимается мусульманами, в то время как Тора (Старый завет) состоит из нескольких книг. А значит, возможно и продолжение. Также Евангелие (Новый завет), дает надежду на нового пророка, а значит, и на продолжение писания (9). В Коране же написано, что пророк Мухаммад – печать пророков, то есть Последний Пророк вплоть до судного дня (сура «Сонмы», аят 40).
А если возможна новая книга, то вполне обоснованным выглядит желание некоторых возомнивших о себе людей продолжить Библию для себя или даже написать такую книгу для других, в надежде, что она будет истиной в последней инстанции, что ей будут восхищаться (поклоняться). Примеров тому мы можем найти массу – от Толстого до Ницше. И если первый вариант можно воспринимать, как богоискательство, то второй уже как богоборчество.
Думаю, в защиту теории Эдварда Саида говорит следующий пассаж из Памука: «Когда Эниште вернулся в Стамбул и сказал падишаху, что было бы хорошо нарисовать его на европейский манер, падишах сначала отказался:
- Главное – повествование, – рассуждал он. – А хороший рисунок лишь изящно дополняет рассказ. Рисунок, не относящийся к рассказу, в конце концов станет идолом. Если, например, гвоздика не будет частью повествования, как ты ее нарисуешь?
- Показывая ее красоту и несравненность, – ответил Эниште.
- А потом, когда будет формироваться книга, поместишь ее в центр вселенной?
- Я испугался, увидев, куда могут привести меня мысли, высказанные падишахом, и забеспокоился, – признался Эниште. – Падишах мог подумать, что я способен представить в центре вселенной что-то, помимо Аллаха.
- А потом, – произнес падишах, подтвердив опасения Эниште, – ты захочешь повесить рисунок на стену. Но рисунок нельзя вешать на стену. Потому что, какова бы ни была наша цель, через некоторое время мы начнем поклоняться рисунку на стене. Если бы я мог поверить, как это делают гяуры, что святой Иса и является Аллахом и может проявиться в человеке, я бы согласился, чтобы изображения людей висели на стенах. Ты ведь понимаешь, что рано или поздно все станут молиться на рисунок, если он висит на стене» (2, с.144-145).
Так, по мнению Эдварда Саида, мусульмане опасались того, что роман мог занять во вселенной место Корана.
Сомнения
Конечно же, каждая из изложенных теорий имеет право быть не принятой и, тем более, оспоренной. Попытаемся и мы оспорить теорию Эдварда Саида. Хорошо известно, что и поэзия, и музыка, и тем более рисунок, находились, мягко выражаясь, под сомнением у мусульманских улемов права (правоведов).
Весь парадокс при этом состоял в том, что поэтов не жаловали. В традиционном исламе. В Коране есть даже сура «Поэты», в которой говорится: «Они извергают подслушанное, но большинство из них лжецы… за ними следуют заблудшие. Разве ты не видишь, что они по всем долинам бродят и что говорят то, чего не делают?» (1, с. 311, аят 223-226) Но это не помешало самой чувственной поэзии зародиться именно на Востоке. Что касается музыки, то в турецком музыковедении широко используется термин – классическая турецкая музыка, которая относиться к XVI-XVII векам – самому расцвету турецкого могущества. Не говоря уже о гератской и тюркской миниатюре, за которую их создателям обещаны адские муки: «На того, кто создает изображение в этом мире, в день воскрешения будет возложена обязанность вдохнуть в него дух, а он не сможет этого сделать никогда» (5, с. 710). И в продолжение еще один из собранных Бухари хадисов: «Каждый создающий изображение окажется в Огне, где за каждое созданное им изображение будет создан тот, кто станет мучить его в Аду» (5, с.710).
Но у Орхана Памука мы читаем, как один из миниатюристов рассуждает: «А я хотел бы изобразить Судный день. – Воскрешение мертвых, отделение виновных от невиновных. Почему мы не иллюстрируем Великий Коран?» (2, с.492).
Думаю, что такие рассуждения имели место, так как художники Востока делали миниатюры к всевозможным спискам, рассказывающим о попытке убийства будущего Пророка Юсуфа (библ. Иосифа) завистливыми братьями. И хотя эти списки не были Великим Кораном, но история-то явно имела коранические (и библейские) корни. И это не говоря уже о том, что миниатюристы изображали пророков, и самого Пророка Мухаммада, в момент его вознесения на небо.
И что же получается? Музыка, поэзия и миниатюра, несмотря на неодобрение, процветала. А роман, о котором в Коране и хадисах не сказано ни слова, был строжайшим табу?
Хотя конечно же миниатюра, как и музыка, как и поэзия, развивалась с оговорками и была пронизана символами. Но с другой стороны, что же все-таки мешало появиться роману с оговорками и оглядками на Коран и Аллаха?
Сомнения в правомерности сомнений
Думаю, у любого читателя этой статьи могут возникнуть серьезные сомнения в непредвзятости автора, её написавшего. Я и правда отношу себя к мусульманской культуре, а потому считаю необходимым для объективности, используя известный метод, попытаться взглянуть на проблему глазами оппонента и обратиться к трудам В.С. Соловьева.
В.С. Соловьев предлагает считать Ислам христианской примитивной ересью: «…в мусульманском вероучении нет ничего существенного, что не заключалось бы уже в христианских ересях, так что мы или эти ереси должны считать за несовершенные попытки антихристианской религии, или же в мусульманстве должны признать христианскую ересь, только более законченную» (4, с.96). В подтверждение вышесказанного Соловьев выделяет основные признаки, сближающие Ислам с еретическими течениями, например, с несторианством, среди прочего это: отрицание Троицы и, как следствие, отрицание богочеловека, в результате чего Ислам запрещает изображать божественное и сводит религиозный культ к максимально возможной простоте и скудости. Этим же характеризуется иконоборческая ересь.
Тут самое время и место указать на одно противоречие, заложенное в статье, которое читатель, возможно, уже заметил.
С одной стороны, в статье утверждалось, что один из корней романа – исповедь.
С другой, что роман – богоборчество, социальный протест нарождающейся буржуазии. Как же это может сочетаться?
И действительно, сравнивая поэта и романиста, Джон Фаулз пишет:
«Стихотворение говорит о том, кто ты есть и что ты чувствуешь, в то время как роман говорит о том, кем могли бы быть и что могли бы чувствовать вымышленные герои. Только весьма наивные читатели могут предполагать, что сочиненные писателем персонажи и их мнения служат надежным указателем на реальное «я» автора…
Очень трудно вложить свое сокровенное «я» в роман; очень трудно не вложить это «я» в стихи. Романист – что актер на сцене, его личность должна быть подчинена публичному ведущему – романному церемонимейстеру. У романиста главная аудитория – другие люди. У поэта – его собственное «я».
Я думаю, это может отчасти послужить объяснением, почему одни пишут только стихи, а другие – только прозу и почему превосходная форма и в том, и в другом виде творчества такая редкость. Подозреваю, что большинство прозаиков пытаются закамуфлировать чувство личной несостоятельности перед реальной жизнью, неспособность встретиться с ней лицом к лицу, скрыть врожденное чувство психологической или социологической личной вины». (3, с.56)
То есть получается, что западные романисты – это те самые прихожане, что на исповеди ведут себя как актеры или большие (или маленькие мнительные) фантазеры. Те мальчишки и девчонки, что рассказывают чужие истории, как свои собственные, берут на себя подобно богочеловеку Иисусу Христу в том числе и чужой грех. Ставят себя в тупиковые ситуации лишь для того, чтобы испытать, а что из этого всего последует. Они и в ад готовы спуститься лишь для того, чтобы найти ответы на свои вопросы. Они готовы богоборчествовать, кляузничать на себя и других, обличать грехи общества, в котором живут, благодаря тому, что исповедь дала им такую возможность. А когда произошла дехристианизация, совпавшая с набирающими ход масштабными буржуазными преобразованиями, стало ясно, что эту исповедь можно показать уже всем – и тут как раз подоспел Маркиз де Сад.
А Маркиз де Сад восточного романа Памук сокрушается на своих страницах, что художникам слова в Стамбуле недостает свободы:
«Все мы знали, что он рассказывает собственную историю.
- Благодаря твоему эниште мы узнали слово «портрет», – сказал я. – Надеюсь, настанет день, когда мы научимся рассказывать о своей жизни без страха за неё.
- Сказки принадлежат всем, – ответил Кара. – У них нет хозяина.
- А рисунки принадлежат Аллаху, – завершил я строкой гератского поэта Хатифи. – Но по мере того, как будет распространяться стиль европейских мастеров, будет считаться талантом рассказывать чужие истории, как свои собственные» (2, с.515).
Но на самом деле может выйти так, что, рассказывая свою историю, как чужую, ты более искренен, чем рассказывая чужую, как свою, хотя и менее смел.
И действительно. Отмечая плюсы исламской цивилизации, Соловьев писал: «Мусульмане имеют перед нами то преимущество, что их жизнь согласуется с их верой, что они живут по закону своей религии, так что хотя вера их не истинна, но жизнь их не лжива; ибо закон ее один и согласен сам с собою, у них нет другого правила жизни, кроме того, которое дается их религией. Тогда как мы, признавая по вере закон христианский, устраиваем свою действительную жизнь совсем по другому закону, унаследованному нами от времен дохристианских…» (4., с.102).
Но, к сожалению, на Востоке нечасто рассказывают даже свою историю, как чужую, потому что, и здесь Соловьев, безусловно, прав, на Востоке за чрезмерную открытость можно получить мечом по голове и «секир башка». То есть на Востоке меньше свободы.
Как-то кто-то из турков мне сказал, что «Анна Каренина» или «Дама с собачкой» в Турции была бы невозможно вплоть до младотурецкой революции. И даже не потому, что там нет ничего подобного. Конечно же, на Востоке, как и во всем мире, существует адюльтер. Просто об этом не принято говорить. Слишком это грязная тема. И дело здесь не в ханжестве и жеманстве, а в элементарной традиции.
«Поверь мне, ни у одного итальянского художника нет поэтичности, веры, чувства, чистоты цвета и блеска таких, как у тебя. Но их рисунки более убедительны, они похожи на настоящую жизнь… Все, что можно увидеть глазом, они рисуют так, как видят. Они рисуют то, что видят, а мы – то, как мы смотрим» (2, с.222).
Собственно говоря, сатирический роман Рушди «Сатанинские стихи» написан для западного общества. В исламском мире его стараются не читать, чтобы не отойти от заветов Пророка. А у тех, кто читает, он не вызывает ничего, кроме недоумения и чувства глубочайшей обиды за то, что в погоне за славой и в выпячивании собственной богоборческой личности Салман Рушди оскорбил святые для мусульман понятия. Если бы не эти злополучные места, о которых, думается, Салман Рушди уже не раз пожалел и сам, его роман, как уже говорилось, не вызвал бы, собственно, ничего, кроме недоумения и непонимания.
«Старые мастера Герата, стараясь изображать вселенную такой, как её видел Аллах, не ставили подписей, чтобы скрыть свою личность. Вы же будите ставить подписи, чтобы скрыть отсутствие у вас личности» (2, с.519), и о ещё стиле.
Запад и Восток – части одного целого
Итак, можно подвести некоторые итоги, можно констатировать, что роман сугубо западное явление далеко не случайно. На Востоке его появлению мешал целый ряда существенных обстоятельств. Но прежде всего, как уже говорилось, мешало отсутствие свободы и осознание того, что и Восток, и Запад принадлежат Аллаху. Мешала ксенофобия или боязнь утратить собственную индивидуальность.
Ведь: «Подражание европейским мастерам без овладения их мастерством превращает художника в раба» (2, с.518) и если «…всю жизнь будут копировать европейских мастеров, чтобы найти свой стиль… никогда не найдут именно потому, что будут копировать европейцев» (2, с.521). И венецианцы, увидев, что османцы не хотят больше быть османцами, посмеялись бы над ними и перестали бояться (2, с.519).
Но странное дело: европейский роман, развиваясь (начиная с плутовского романа) от этапа к этапу несколько столетий, за стремительный XX век в результате глобальных изменений в мире, в результате научно-технической революции и перехода к информационному типу экономики и информационному обществу, пришел к кризису, выраженному идеологами нового романа и постмодернизма.
Восточный же роман, изначально порожденный Западным миром и находившийся под сильным его влиянием, пройдя долгий и мучительны путь неудачного ученичества, вместе с западным романом тоже вынужден был прийти к постмодернизму. И тут, удивительная вещь, шансы быстро уравнялись. А аксиома, что и Запад, и Восток принадлежат Аллаху, заработала!..
Мусульманским авторам, по нашему мнению, без труда удалось приблизиться к лучшим образчикам западного постмодернизма. Здесь я имею в виду горячо нами любимого Орхана Памука. Почему?
Во-первых, из-за кризиса европейского романа. Так, основоположники нового романа Натали Саррот, Клод Симон, Маргерит Дюра и Ален Роб-Грийе первыми заметили неадекватность традиционного романа, защитником которого является Фаулз, требованиям сегодняшнего дня. Так, например, Ален Роб-Грийе в работе «О новом романе» (1963) утверждает, что «традиционный роман, с его опорой на всезнающего повествователя создает иллюзию порядка и значения, которые реальный опыт опровергает».
Орхан Памук устами своей героини Шекюре, в голове которой сплошной сумбур, как и у большинства людей современности, и мысли меняются на противоположные каждую следующую секунду, сформулировал эту проблему по-другому: «…мастера Герата умели останавливать время, но никогда не нарисуют меня такой, какая я есть, а европейские мастера, которые только и делают, что рисуют мать с младенцем на руках, не умеют останавливать время».(2,с. 535-536)
Во-вторых, и это главный тезис, который мы хотим провозгласить, постмодернизм, к которому на Западе привела свобода по Соловьеву, наиболее соответствует мусульманской литературной традиции, ярко представленной в «Тысячи и одной ночи». Потому что только в постмодернистском романе можно изобразить вселенную, как её видит Аллах – равноприближенной или равноудаленной. Только в постмодернистком романе можно рассказать собственную историю, как притчу, принадлежащую всем. Только здесь можно охватить сразу и Восток, и Запад. Можно рассказать и любовную историю, и детектив, не имея собственного стиля, а используя все стили сразу, смешав их, как краски в банке, то есть отказавшись от собственного «я». А главное, можно рассказать эти истории от разных лиц, и даже дерева, лошади, дервишей, не ставя ни одну их них в центр вселенной. И при этом, что немаловажно, не ощущая никакого кризиса литературы, в отсутствии всезнающего повествователя меддаха.
А вот, для сравнения, что пишет Ален Роб-Грие о новом романе, задача которого – «способствовать таким изменениям, которые помогли бы избавиться от любых методов, навязывающих определенное толкование событий или выстраивающих их таким образом, чтобы придать им определенное общее значение» (3, с.584).
Так что круг опять замкнулся. И кому же здесь сказать спасибо – Аллаху или глобализации? И кто перестал быть самим собой? Европейцы, перейдя к информационному нивелирующему обществу? Или мусульмане, коих глобализация заставила интегрироваться в мировое пространство? Вопрос остается открытым.
Мы же, как и положено на Востоке, в заключение хотим поведать притчу, рассказав при этом чужую историю, как свою.
Однажды известный улем из Каира, ректор крупнейшего университета Аль-Асгар, будучи в Стамбуле, встретил на пятничной молитве в мечети Айя-София шейха Саида Нурси, написавшего 130 толкований к Корану.
- Скажи, – обратился ученый к старцу, – мир меняется с огромной скоростью. Что нам всем ждать завтра в результате этих перемен?
- Я думаю, что европейская цивилизация родит исламскую страну (мусульманскую девочку), а Османская Турция европейскую (мальчика), – ответил Саид Нурси…
Литература.
1. Коран. Пер. Крачковского И.Ю. М.: Дом Бируни, 1990.
2. Памук О. Меня зовут красным. С.-Пб.: Амфора, 2002.
3. Фаулз Дж. Кротовые норы. М.: Махаон, 2002.
4. Соловьев В.С. Сочинения. В 2 т. М., 1989.
5. Сады правоверных. М.: Изд. дом Бадр, 2001.
6. Вера. Казань, 1996, № 8.
7. Литература исламского мира.htmm
8. Танпынар
9. Саид Э.
10. Zaman. Istambul, 20.11.2002.